Жены и дочери. Мэри Бартон [сборник 2023] - Элизабет Гаскелл

третий день после возвращения Осборна отец пришел домой к обеду усталый, с тяжелым сердцем. Было шесть часов, и он поспешно прошел в свою маленькую рабочую комнату на первом этаже и, вымыв руки, отправился в гостиную, чувствуя, что очень сильно опаздывает. Но гостиная была пуста. Он взглянул на часы над камином, пытаясь согреть руки у огня. Камин был оставлен без присмотра и погас еще днем, а теперь был заполнен полусырыми дровами, которые шипели, стреляли брызгами и дымили вместо того, чтобы делать свое дело — освещать и обогревать комнату, по которой гуляли пронизывающие сквозняки. Часы остановились, и никто не подумал их завести, но, по часам сквайра, время обеда уже прошло. Старый дворецкий сунул голову в комнату, но, увидев, что сквайр один, хотел было скрыться и дождаться мистера Осборна, прежде чем докладывать, что обед готов. Он надеялся сделать это, оставшись незамеченным, но сквайр поймал его, так сказать, на месте преступления.

— Почему обед не подан? — резко спросил он. — Уже десять минут седьмого. И скажите, бога ради, зачем вы топите этими дровами? У такого огня невозможно согреться.

— Я полагаю, сэр, что Томас…

— Мне нет никакого дела до Томаса. Велите немедленно подавать обед.

Прошло около пяти минут, в течение которых голодный сквайр всячески выражал свое нетерпение: отчитывал Томаса, который пришел поправить огонь в камине, ворочал поленья, отчего искры летели во все стороны, но значительно уменьшалась возможность добиться тепла, поправлял свечи, которые, по его мнению, горели более тускло, чем обычно, в большой холодной комнате. Пока он был занят этим, вошел Осборн, безукоризненно одетый к вечеру. Он всегда был медлителен в движениях, и уже одно это вызвало раздражение у сквайра. Потом он почувствовал себя неприятно в своем черном сюртуке, тускло-коричневых брюках, в клетчатом бумажном галстуке и забрызганных грязью сапогах рядом с Осборном в его безупречном вечернем наряде. Он предпочел счесть это нарочитостью и пустым щегольством и уже готовился отпустить какое-нибудь замечание по этому поводу, когда дворецкий, дожидавшийся внизу прихода Осборна, вошел и объявил, что обед подан.

— Неужели уже шесть часов? — спросил Осборн, доставая свои изящные, маленькие часы. Он совершенно не осознавал, какая надвигается буря.

— Шесть часов! Уже больше четверти седьмого! — возмущенно отозвался его отец.

— У вас, должно быть, неправильные часы, сэр. Я поставил свои по часам на здании Королевской конной гвардии всего два дня назад.

Следует сказать, что усомниться в этих старых, верных, в форме луковицы часах сквайра было одним из тех оскорблений, которым — поскольку обижаться на них просто неразумно — не было прощения. Они были подарены ему отцом в те давние времена, когда карманные часы еще считались важной вещью: они диктовали свой закон домашним часам, конюшенным часам, кухонным часам, мало того, в свое время — даже церковным часам в Хэмли. И чтобы с ними, в их почтенном старом возрасте, пыталась соперничать ничтожная французская финтифлюшка, которая может поместиться в жилетный кармашек, вместо того чтобы извлекаться с должными усилиями, как и подобает часам почтенного размера и статуса, из кармана на поясе? Нет! Никогда — даже если за этой финтифлюшкой будет стоять вся Королевская конная гвардия, какая когда-либо существовала, и с Лейб-гвардейским конным полком в придачу! Несчастному Осборну следовало знать, каково порочить отцовскую плоть и кровь, ибо именно так ему были дороги его часы!

— Мои часы такие же, как я, — неказистые, но надежные, — продолжал сквайр, все более «расходясь», как говорят шотландцы. — По крайней мере, мой дом живет по их закону. Король, если ему нравится, может жить по закону часов Конной гвардии.

— Я прошу простить меня, сэр, — сказал Осборн, искренне желая сохранить мир. — Я пришел по своим часам, которые, вне сомнения, точны, согласно лондонскому времени; и я понятия не имел, что вы меня ждете, — иначе я оделся бы гораздо быстрее.

— Надо полагать! — сказал сквайр, саркастически оглядывая его наряд. — Когда я был молодым, я постыдился бы проводить столько времени перед зеркалом, точно девица. Я мог нарядиться не хуже других, когда собирался потанцевать или поехать в гости, где мог встретить хорошеньких девушек, но я бы сам над собой смеялся, если бы вертелся перед зеркалом и ухмылялся своему отражению единственно ради собственного удовольствия.

Осборн покраснел и уже готов был ответить ядовитым замечанием о том, как одет отец в настоящий момент, но сдержался и тихо произнес:

— Мама всегда ожидала от всех нас, чтобы мы переодевались к обеду. Я привык это делать, чтобы доставить ей удовольствие, и сохраняю эту привычку сейчас.

Он действительно хранил особое чувство долга перед ее памятью, сберегая все малые домашние привычки и обычаи, которые она сама завела в доме или одобряла. Но намек на контраст, заключавшийся, как полагал сквайр, в этом замечании Осборна, вывел его из себя.

— И я тоже стараюсь исполнять ее пожелания. Я исполняю их, и притом в вещах более важных. Я делал это, когда она была жива, и делаю это сейчас.

— Я никогда не говорил, что вы этого не делаете, — сказал Осборн, пораженный страстью, вложенной отцом в эти слова и в тон, каким они были сказаны.

— Говорили, сэр. Хотели сказать. Я замечал это по вашим взглядам. Я видел, как вы смотрите на мой утренний сюртук. По крайней мере, я ни разу в жизни не пренебрег ни одним ее пожеланием. Если бы она захотела, чтобы я снова пошел учиться и выучился грамоте, я бы пошел. Богом клянусь, пошел бы, и не затем, чтобы развлекаться и бездельничать, — я побоялся бы огорчить и разочаровать ее. А вот некоторые люди, постарше, чем школьники… — Сквайр задохнулся, но, хотя речь его прервалась, гнев не угас. — Не вам корить меня ожиданиями вашей матери, сэр. Не вам, который под конец едва не разбил ей сердце!

Осборн ощутил сильное искушение встать и выйти из комнаты. Возможно, было бы лучше, если бы он так и поступил, — это могло бы привести к объяснению и к примирению между отцом и сыном. Но он подумал, что сделает лучше, сидя спокойно и делая вид, что не заметил этих слов. Такое безразличие к сказанному им раздражило сквайра еще сильнее, и он продолжал ворчать и разговаривать сам с собой, пока Осборн, не в силах более терпеть это, не сказал очень спокойно, но с большой горечью:

— Я для вас — только причина для раздражения, а для меня дом — больше не дом, а место, где меня контролируют в мелочах и отчитывают за мелочи, словно ребенка.